|
Комментарий:
Автографы (2) — РГАЛИ. Ф. 195. Оп. 1. Ед. хр. 5083. Ч. I. Л. 185–185 об.; Альбом Тютч.-Бирилевой (с. 13).
Первая публикация — Москв. 1850. № 8 Кн. 2. С. 288, под общим заголовком «Осемь стихотворений, обещанных в 7 книге «Москвитянина», вместо подписи — «***».
Затем — Совр. 1854. Т. XLIV. С. 26; Изд. 1854. С. 51; Изд. 1868. С. 90; Изд. СПб., 1886. С. 131–132; Изд. 1900. С. 141.
Печатается по автографу из Альбома Тютч.-Бирилевой.
В первом автографе перед текстом — дата (на фр.): «13 juin 1849» (13 июня 1849) и помета «Овстуг»; 2-я строка — «Места немилые, хоть и родные...», 8-я
строка — «Давно минувшего, былого счастья!», 10-я — «Гляжу я на тебя, мой гость минутный!», 15-я — «Не здесь расцвел, не здесь был величаем», 18-я — «Все,
чем я жил — и чем я дорожил».
Во втором — дата, поставленная рукой Э. Ф. Тютчевой, — «1846 сентябрь»; 8-я строка в новом варианте — «Забытого, загадочного счастья!» и 10-я — «Смотрю я
на тебя, мой гость минутный». В 8-й строке поэт выделил мотив «загадочности счастья», сделав свою мысль более выразительной и соответствующей его
романтическому представлению о бытии и движении времени как «таинственных», «загадочных».
Печатные тексты несколько различаются. В Изд. СПб., 1886 и Изд. 1900 принята дата альбомного автографа — «сент. 1846». 2-я строка, совпадающая в Москв. с
автографом («Места немилые, хоть и родные»), в следующих трех изданиях приобрела иной вид: «Места печальные, хоть и родные». Видимо, оксиморонные эпитеты
(«немилые, хоть и родные») в глазах издателей плохо сочетались с известным патриотическим настроем поэта, незадолго до создания стихотворения вернувшегося
в Россию. К. В. Пигарев высказал предположение о принадлежности правки «немилые» на «печальные» И. С. Тургеневу. В Изд. СПб., 1886 и Изд. 1900 приведен
вариант автографов — «места немилые». 18-я строка, данная в Москв. в варианте автографов («Все, чем я жил и чем я дорожил»), в Изд. 1854 и в следующих
приобрела вид: «То, чем я жил и чем я дорожил». Правка имеет тот же смысл, что и во 2-й строке: смягчается универсальность негативного обобщения — слово
«все» заменяется на «то».
Различия в датировке, которые берут начало в автографах, перешли и в издания ХХ в. Г. И. Чулков связывал стихотворение с письмом Тютчева к Эрнестине
Федоровне от 31 августа 1846 г. из Овстуга (отсюда — и поставленная ею дата в альбомном автографе); в этом письме поэт передавал свои впечатления, близкие
тем, которые выразил в стихотворении: «Милая моя кисанька, мне кажется, словно я пишу тебе с противоположного конца земли, и наивной представляется мысль,
будто клочок бумаги, лежащий у меня под рукою, когда-нибудь до тебя дойдет — до такой степени я чувствую себя как бы на самом дне бездны...
А между тем я окружен вещами, которые являются для меня самыми старыми знакомыми в этом мире, к счастью, значительно более давними, чем ты... Так вот, быть
может, именно эта их давность сравнительно с тобою и вызывает во мне не особенно благожелательное отношение к ним <...>. Перед глазами у меня старая
реликвия — дом, в котором мы некогда жили и от которого остался один лишь остов, благоговейно сохраненный отцом, для того чтобы со временем, по возвращении
моем на родину, я мог бы найти хоть малый след, малый обломок нашей былой жизни... И правда, в первые мгновенья по приезде мне очень ярко вспомнился и как
бы открылся зачарованный мир детства, так давно распавшийся и сгинувший. Старинный садик, 4 больших липы, хорошо известных в округе, довольно хилая аллея
шагов во сто длиною и казавшаяся мне неизмеримой, весь прекрасный мир моего детства, столь населенный и столь многообразный, — все это помещается на
участке в несколько квадратных сажен... Словом, я испытал в течение нескольких мгновений то, что тысячи подобных мне испытывали при таких же обстоятельствах
<...>. Но ты сама понимаешь, что обаяние не замедлило исчезнуть и волнение быстро потонуло в чувстве полнейшей и окончательной скуки...». Однако Пигарев
датирует стихотворение 1849 г., опираясь на дату, выставленную самим Тютчевым в другом автографе (РГАЛИ). Конечно, поэт мог вспомнить свои прежние, 1846
г., впечатления и отразить их в стихотворении, хотя близость письма того года и поэтического произведения в непосредственных чувствах и их словесном
выражении настолько значительна, что дата «1849» вызывает сомнение (ведь Тютчев славился своей рассеянностью, мог и сам допустить ошибку).
С. С. Дудышкин выделил «задушевный мотив» поэтических воспоминаний, рассмотрев его как характерный для поэзии пушкинского периода: «Надобно быть очень
юным, чтоб не узнать этого «бедного призрака» первого детства и его забытого, загадочного счастья; надобно быть большим новичком в литературе, чтоб не
обрадоваться этим «печальным, хотя и родным местам», где вы мыслили и чувствовали впервые, как давнишним милым знакомцам. Мотив так свеж, что никто не
сочтет его заимствованным, и последний оборот его так своеобразен, что никому и в голову не придет искать в нем подражания. Тайна этого поразительного
согласия и почти созвучия между старым и новым опять заключается не столько в сходстве отдельных звуков, сколько в общем настроении, которое принадлежало
только одному времени, одной минувшей эпохе в литературе и которую составляло как бы исключительную собственность только известного поколения». Литературно-
генетический комментарий, предложенный Дудышкиным, был дополнен И. С. Аксаковым, который выдвинул биографически-психологические объяснения стихотворения:
«Вспомним, наконец, что там, за границею, он женился, стал отцом семейства, овдовел, снова женился, оба раза на иностранках; там, на чужбине, прошла лучшая
пора его жизни, со всем, чем дорога человеку его молодость, как он сам о том свидетельствует в следующих стихах, написанных им уже в 1846 году, когда, после
смерти отца, он посетил свое родное село Овстуг, где родился и провел детские годы». Затем Аксаков полностью привел стихотворение, выделив 13–16-ю строки,
говорящие об отрешенности поэта от родного края. Он усмотрел парадоксальность натуры Тютчева в том, что при всей оторванности от России он сумел быть
Русским поэтом, мастерски владел русским словом, сохранял «самобытность духовной природы» как мыслитель и «не угасло в нем русское чувство, а разгорелось в
широкий, упорный пламень, — но еще, кроме того, сложился и выработался целый твердый философский строй национальных воззрений».
Л. Н. Толстой отметил стихотворение буквами «Т.К.Ч.!» (Тютчев, Красота. Чувство) и отчеркнул две первых строфы.
В. С. Соловьев развивает мысль о том, что «для Тютчева Россия была не столько предметом любви, сколько веры — «в Россию можно только верить», и говоря о
том, что личные чувства поэта к родине были сложны и многоцветны, было и «отчуждение», и, с другой стороны, «благоговение к религиозному характеру народа»,
цитирует стихотворение «Итак, опять увиделся я с вами...» (первые три строки и затем последнюю строфу). При этом он утверждает: «Тютчев не любил Россию тою
любовью, которую Лермонтов называет почему-то «странною». К русской природе он скорее чувствовал антипатию. «Север роковой» был для него «сновиденьем
безобразным»; родные места он прямо называет немилыми <...>. Значит, его вера в Россию не основывалась на непосредственном органическом чувстве, а была
делом сознательно выработанного убеждения». Соловьев говорил о высокопоэтическом выражении этой веры у поэта еще в молодости. Д.С. Мережковский увидел в
стихотворении нелюбовь поэта к родине. Тютчев сделался, по его мнению, «почти иностранцем», так что, «когда вернулся на родину, она показалась ему чужбиною:
«Ах, нет, не здесь, не этот край безлюдный / Был для души моей родимым краем», и автор пришел к несправедливому мнению о том, что Тютчев якобы «от родины
отрекается».
Осуждая Мережковского за изображение Тютчева как отреченца от всего святого — от родины, родного языка, веры отцов, от поэзии, В. Я. Брюсов писал: «Все это
опять сплошная ошибка, Тютчев ни от чего родного не отрекался, напротив, оставался «самым русским из русских». Объясняя смысл образа «места немилые, хоть и
родные», следует учитывать и сугубо лично-интимную мотивацию образа, раскрывающуюся в письме к жене, к тому же поэт имел в виду Овстуг, место его детства,
а не Россию вообще.
|